на главную
наши зеркалаосновной СРна Физтехена Народена Релаксе

старый СР

По мнению моей старшей дочери Робины, все литераторы — патентованные идиоты. Всего недели две назад я случайно подслушал из окна своего кабинета разговор между Вероникой и Робиной как раз на эту тему. Взгляд Вероники упал на какой-то предмет, лежавший в траве. Сам я не мог разглядеть, что там лежало, так как мне мешал лавровишневый кустарник. Вероника устремилась к неизвестному предмету и стала тщательно его рассматривать. В следующее мгновение она подпрыгнула, издала пронзительный клич, а затем начала приплясывать и хлопать в ладоши. На лице ее сиял священный восторг. Робина, которая проходила мимо, остановилась и потребовала объяснений.

— Папина теннисная ракетка! — вопила Вероника.

Вероника вообще считает, что нет смысла разговаривать нормальным тоном, если с таким же успехом можно кричать во все горло. Она продолжала хлопать в ладоши и подпрыгивать.

— Ну чего ты беснуешься? — спросила Робина. — Она же тебя не укусила?

— Она пролежала здесь всю ночь в сырости! — кричала Вероника. — Он забыл отнести ее домой!

— Злая девчонка! — сурово сказала Робина. — Чему ты радуешься?

— Неужели ты не понимаешь? — пояснила Вероника. — Я сначала думала, что это моя ракетка. О! Сколько было бы разговоров, если бы она оказалась моей! Вот был бы скандал! — И она начала танцевать медленный ритмический танец, подобно греческому хору, выражающему благодарение богам. Робина схватила ее за плечи и встряхнула, чтобы привести в чувство.

— Если бы она была твоей, — сказала Робина, — тебя следовало бы отослать в постель — и поделом!

— Ну а почему он не идет в постель? — возразила Вероника.

Робина взяла ее за руку и стала прогуливаться с ней взад и вперед под моим окном. Я продолжал слушать, так как разговор заинтересовал меня.

— Я уже не раз объясняла тебе, — сказала Робина, — что наш па — литератор. Ему трудно помнить о всяких мелочах.

— Ну и мне трудно, — настаивала Вероника.

— Тебе кажется, что это трудно, — добродушно доказывала Робина. — Но если ты будешь стараться, у тебя получится. Ты станешь более внимательной. Когда я была маленькой, я тоже всегда все забывала и делала разные глупости.

— Хорошо, если бы мы все были литераторы, — высказалась Вероника.

— Были литераторами, — поправила Робина. — Но ты же понимаешь, что этого не может быть. И ты, и я, и Дик — мы всего лишь простые смертные. Мы должны стараться думать обо всем заранее и вести себя разумно. Другое дело, когда папа сердится и выходит из себя; то есть когда нам кажется, что он выходит из себя. Тут уж виноват его литературный темперамент. Он не может владеть собой.

— Разве, когда человек — литератор, он не может владеть собой? — спросила Вероника.

— Большей частью, — отвечала Робина. — К литераторам нельзя подходить с обычной меркой.

Они не спеша направились в сад — было как раз время сбора клубники, и конца разговора я не слышал. Я заметил, что через несколько дней после этого разговора Вероника стала запираться в классной комнате с какой-то тетрадкой и что карандаши стали исчезать с моего стола. Один из них, самый любимый, я решил все же, если можно, отыскать. Какой-то инстинкт привел меня в святилище Вероники. Я застал ее там сосредоточенно сосущей мой карандаш. Она сообщила, что пишет пьеску.

— Ведь от отца к детям переходит кое-что, верно? — спросила она меня.

— Ты тоже можешь пользоваться моими вещами, — согласился я, — но нельзя ничего брать без спроса. Я постоянно твержу тебе об этом. К тому же, ты взяла мой любимый карандаш; я только им и могу писать.

— При чем тут карандаш? Я думала о том, перешел ко мне твой литературный темперамент или нет, — пояснила Вероника.

В сущности, если вдуматься, то совершенно непонятно, как это у широкой публики могло сложиться такое мнение о литераторах. Ведь ясно, что человек, который пишет книги, а в них все объясняет и так хорошо улаживает чужие дела, сам должен быть исключительно умным; иначе как мог бы он это проделывать. Кажется, вполне логично. А между тем, если послушать Робину и ей подобных, можно подумать, что у нас не хватает ума даже на то, чтобы управлять собой, не говоря уже о вселенной. Если дать Робине волю, она будет часами поучать меня.

«В жизни всякая обычная девушка…» — начнет Робина с видом лектора из общества распространения популярных знаний.

Это невыносимо. Как будто я не знаю всего, что положено знать о девушках! Ведь я — писатель. Однако, если указать на это Робине, она мягко ответит: «Да, знаю. Но я имела в виду настоящую девушку, а не книжную».

И ничего не изменилось бы ни на йоту, будь я даже великим писателем. Робина, кстати, и считает меня таким: она славная девочка. Будь я самим Шекспиром и скажи ей: «Мне думается, дитя, что создатель образов Офелии и Джульетты, Розалинды и Беатриче уж как-нибудь разбирается в девушках», — Робина все равно ответила бы: «Конечно, па, милый, все знают, какой ты умный. Но сейчас я как раз имела в виду настоящих, живых девушек».

Иногда я задаю себе вопрос, неужели для широкого читателя литература всего лишь вымысел автора. Мы пишем, как говорится, «кровью сердца». Мы вопрошаем совесть, следует ли нам обнажать сокровенные тайники души. Но широкий читатель не понимает, что мы пишем кровью сердца; он полагает, что мы пишем простыми чернилами. Читатель не верит, что мы раскрываем перед ним свою душу; он думает, что мы притворяемся.

«Жила-была девушка по имени Анжелина; она любила юношу, которого звали Эдвин». И когда мы рассказываем об удивительных мечтах Анжелины, он, наш читатель, воображает, что это мы вложили их ей в голову. Он не знает, он даже не попытается понять, что Анжелина в тысячу раз более реальна, чем какая-нибудь мисс Джонс, с которой он по утрам встречается в автобусе и которая обладает очаровательной способностью делать разговор о погоде каждый раз новым и значительным.

Мальчишкой я славился среди школьных товарищей уменьем рассказывать сказки. Однажды, когда мы небольшой компанией возвращались из школы домой через Риджентс-парк, я рассказывал сказку о прекрасной принцессе. Но принцесса эта была необычная. Она не хотела вести себя так, как положено всякой порядочной принцессе. И я тут ничего не мог поделать. Товарищи слышали только мой голос; я же прислушивался к тому, что нашептывал мне ветер. Принцесса думала, что любит принца; по крайней мере, так было, пока он не ранил дракона и не увез ее в лес. Но затем, когда принц лег и заснул, она услышала, что дракон в муках зовет ее, и тихонько убежала туда, где он лежал, истекая кровью. Она обвила руками покрытую чешуей шею дракона и поцеловала его. И это его исцелило. Я надеялся, что тут-то дракон сам превратится в принца, но он ни во что не превратился. Он остался простым драконом, — так сказал мне ветер. И все же принцесса любила его: оказалось, что он не такой уж плохой дракон, если присмотреться к нему поближе. Я ничего не мог сказать слушателям о дальнейшей судьбе принца. Об этом ветер молчал; видимо, на принца ему было решительно наплевать. Мне лично сказка понравилась, но старшеклассник Хокер, выражая мнение публики, сказал, что до сих пор все это была ерунда и что я должен поскорее закончить сказку как полагается.

— Но это все, — сказал я.

— Нет, не все, — возразил Хокер. — В конце она должна выйти за принца. Ему придется еще раз убить дракона, и убить по-настоящему. Где ты слышал, чтобы принцесса променяла принца на дракона?

— Но она не была обыкновенной принцессой, — возразил я.

— Тогда пусть станет, — продолжал критиковать Хокер. — Ты не больно-то воображай. Выдай ее за принца, да поскорее. Мне нужно поспеть на поезд. Он отходит с Чок-Фарм в четыре пятнадцать.

— Но она не вышла за принца, — стоял я на своем. — Она вышла за дракона и жила счастливо.

Хокер прибегнул к более сильной мере воздействия. Он завел назад мою руку и начал ее выкручивать.

— А ну, за кем вышла принцесса? — вопросил Хокер: он не был силен в грамматике.

— За дракона, — сказал я сердито.

— За кем вышла принцесса? — повторил Хокер.

— За дракона, — сказал я жалобно.

— За кем вышла принцесса? — в третий раз настойчиво спросил Хокер.

Хокер был сильный парень: слезы, помимо воли, покатились у меня из глаз. И поэтому случилось так, что принцесса, в награду за лечение, заставила дракона пообещать, что он исправится. Он вместе с ней отправился к принцу и оказывал им обоим разные услуги до самого конца путешествия. Принц привез принцессу к себе домой и женился на ней; а дракон умер, и его похоронили. Теперь сказка больше понравилась слушателям, но я ее возненавидел, а ветер вздохнул и затих.

Эта маленькая компания школьников воплощает в себе читающую публику, а Хокер очень напоминает редактора, который тоже выкручивает мне руки, — правда, несколько иным путем. Некоторые писатели бросают вызов толпе; в этом случае она дает им пинка и спешит прочь, чтобы поспеть на поезд, отходящий в четыре пятнадцать. Но боюсь, что большинство из нас становится рабами Хокера. И тогда, спустя некоторое время, ветер начинает злиться; он не хочет больше рассказывать нам сказок, и мы вынуждены выдумывать их из головы. Что ж, быть может, это и к лучшему. Зачем же существуют окна и двери, как не для того, чтобы не допускать в комнаты ветер?