Жена не разговаривала со мной третий день, от злости у нее болела голова, и она то бросала большие шипучие таблетки в стакан с водой, то прикладывала капустные листья к вискам, и с пчелиным упорством наводила в нашей небольшой квартире лоск. Неистово пылесосила ворсистый ковер, натирала фотографии в рамках, сделанные в день нашей свадьбы, звенела фарфором в серванте, но разбить не решалась. И все слушала гнусное нытье "Русского радио". Третий день она не подпускала меня к себе из-за несостоявшейся поездки в Турцию, где наряду с сомнительным активным отдыхом, планировала провести шоппинг с тотальной закупкой одежды и утвари для широкого женского потребления.

Я невыносимо лежал на диване, набираясь храбрости наконец размазать надоедливого комара по новым обоям, и хотел есть, но аппетит проходил, стоило мне только представить, как на пахнущей борщом кухоньке встретит меня теща. Как будет смотреть мне в жующий рот своими круглыми немигающими глазами, полными слез, словно напоминая, что "полочка в ванной не закрывается плотно (Свят, Батюшки, свят!),и холодильник по всей лестнице самый старый однокамерный у нас. Что ж ты, сынок, все другие живут как люди — кумы королям, сватьи — министрам, как в масле сыры купаются, а моей Оленьке такой сволочь достался!". И станет мне тогда стыдно, и выскочу я из квартиры прямо в тапках, и спустя какой-нибудь час принесу на плечах "Ористон" с пятигодовалой гарантией. Всхлипнет от радости теща, у Оленьки пройдет голова, и совсем уж умилится она, когда в одной из заморозочных камер со схематическим изображением на крышке курицы и быка, найдет букет экзотических цветов и открытку "Люби меня, как я — тебя" и мою подпись — Юрок.

Эх, мама моя неродная, сам ведь я когда последний раз себе что-нибудь покупал, когда последний раз с друзьями встречался?! Все пахал я как Генри Форд, не в смысле денег конечно, но что отожму — все несу в дом, а на ногах два дырявых носка, и друзья давно перестали звонить. Непутево сложилась жизнь. Душно дома. Не могу больше. Хватит! Пружины дивана скрипят — я встаю.

Жена вздрагивает:

— Ты куда?

— Прощай, — отвечаю. — Ухожу я.

Одеваю свежевыглаженную футболку, вельветовые штаны, беру все, что считаю своим: несколько бумажек сотенных долларов, томик "Коневодство" профессора Пржевальского, брелок от несуществующей машины "AUDI", часы "Заря". Теща выглядывает из кухни:

— Сынок, может, борща на дорожку?

Я молча, словно не слышал, хлопаю дверью.

— Подлец он, доченька, я всегда знала, золотинушка ты моя. — это последнее, что доносится до меня, пока я спускаюсь по лестнице вниз.

В мае измученные авитаминозом и дисбактериозом люди так просили воды, так настойчиво звонили ди-джеям на радио, а последние так упорно ставили плаксивые песни и жаловались на холода, что разозлили таки Господа Бога, и он накидал уголька на месяц вперед. И теперь город плавился своими нечеткими очертаниями, а люди, контуженные тепловыми ударами, напрочь позабыли о том, что они менеджеры и венерологи, феминистки и домохозяйки, и выходили на улицы спариваться и потреблять немыслимое количество пива.

Я сидел возле заросшего тополями метро "Горьковская", своими очертаниями всегда напоминавшего мне огромный муниципальный сортир, в небольшом открытом кафе, забитом публикой до отказа, и выравнивал температуру своего тела с температурой окружающей среды при помощи коньяка. Томик "Коневодство" лежал передо мной на столе, но читать не хотелось. Не хотелось вспоминать о нескладно сложившейся жизни, о ссоре в семье. Мало того, из головы ушли мысли, так часто мучившие меня в последнее время, о том, например, что людям трудно понять друг друга, скрывая собственные поступки и мысли, что еще труднее открыться, объясниться вслух. О том, что отношения близких людей тем более осложнены постоянным внутренним противодействием. О том, что на всем свете нет двух одинаковых людей, включая двойняшек и сиамских близнецов. И что все мы обречены на одиночество, так как никогда не сможем до конца понять и почувствовать друг друга, из корысти ли, страха или ограниченности, либо других, по большому счету неважных причин. Повторюсь, эти мысли перестали донимать меня несвежей шавермой в кишках, и, попивая потихоньку коньяк, я плавно превращался в стороннего наблюдателя и отстранено обозревал Александровский парк и его обывателей. По аллее важно выступали семейные тройки — папа, мама и зажатый между ними просто так радостный отпрыск. Спустя не очень долгий срок, он будет называть родителей, не различая — "предки" или "черепа". Сбившись в черную кучку охраняет порядок парка сводный отряд милиции, над ним висит серый смог "Золотой явы". Отряд сквернословит и часто сплевывает желтой слюной, напоминая мне злых и голодных, сбежавших из приюта сирот.

Мало-помалу коньяк у меня кончается, и в недолгих сомнениях, взвесив все "за" и "против", я заказываю еще 150. Пока жду заказ, с любопытством поглядываю на сидящих за соседним столом персон. Там идет шахматная партия, сражаются две "дамы" и два "короля". "Короли" жертвуют печенью, чтобы внести в атакующие действия больше легкости и остроты, "дамы" мягко уступают, улыбаются прокисшим анекдотам, выгибаются время от времени так, что грудям их становится тесно под кофточками. "Дамы" строят ловушку ловко, даже трезвый заполненный нужными книжками мозг не почует подвоха, не то, что полупьяные потерявшие головы "короли". Мне приятно, ведь я разгадал уже в дебюте — "королевам" нужна другая жертва, нежели печень...

В это время приносят заказ, и я само собой отвлекаюсь на собственные ощущения. По мере того как убывает коньяк, сам ты прибываешь, а мир вокруг расширяется. То есть, одна вещь путем несложной биохимической реакции сознания переходит в два качества — внешнее и внутреннее. Внутреннее пространство человека бесконечно, однако некоторые предметы, жидкости, например, могут заполнить его целиком. Внешнее же пространство имеет предел в каждый конкретный момент времени, и состоит оно в данном моменте из открытого кафе у метро "Горьковская", причем, что именно у метро уже приходится верить себе на слово. Очевидно же сидят слева от меня четыре черных костюма, пьют безо всякого удовольствия пиво, грызут крупными зубами соленый миндаль, по нужде али бахвальству их зубы могут запросто перекусить гвоздь-пятидесятку. У костюмов есть лица с усами разной степени обвислости, значит все-таки это люди, пришли отдохнуть от тяжелой работы охранников очень серьезной, как они сами, конторы. Сидят молча, можно сказать сурово, очень серьезные люди, смотрят друг на друга, как ослы, встретившиеся на узкой горной тропе. Вдруг, будто с неба упав, склоняется к их столику человек в светлых линялых слаксах, и зеленом клубном пиджаке, тоже линялом. Он что-то торопливо объясняет костюмам, скользя неправдиво длинными руками и аппетитно причмокивая. Лица усатых покрываются пунцовыми пятнами, и они не сговариваясь тянутся к кошелькам. Их оппонент уже шепчет в большой раритетный нынче сотовый телефон, чертыхается, стучит им о колено, и снова прикладывает к уху. Потом вручает самому усатому из костюмов мятый листок, а сам, резко повернув голову, пристально смотрит мне в левый глаз. Я чувствую жжение и закрываю веки. Открывать их не хочется, хочется спать.

Продолжение следует...

ссылки для всех | литература в сети | проект "Вечность" | wallpaper | пообщаться с Тишиной