Иногда ей становилось хуже, она металась в постели, её дыхание срывалось на бессильный хрип, лоб покрывался липкой испариной, ладони вцеплялись друг в друга, кожа приобретала жуткий зеленоватый оттенок.

Борьба с недугом изводила её, отнимала последние силы, а он даже не мог помочь. В такие часы единственной его обязанностью было следить за ней из другого угла пещеры, следить настолько пристально, насколько ему позволяли его природные возможности. Раз приблизительно в два часа нужно было подняться, пройти в глубину пещеры, где журчала чистая ключевая вода, набрать её в большой кувшин с высоким горлышком, потом — осторожно, чтобы не повредить — обтереть ей лицо смоченным в воде полотенцем, смочить губы, так чтобы несколько капель целебной влаги сумели проскользнуть к горящему языку.

Приступ жестокого кашля, который за этим следовал, было невозможно слушать. Казалось, девушку выворачивает наизнанку, так стремился её организм избавиться от бремени. Помочь ей в этой борьбе было невозможно, он прекрасно знал это, но ничего не мог с собой поделать, быть в её мучениях сторонним безразличным наблюдателем он не способен.

Собственно, его черёд начинался гораздо позже, когда, раз от раза, приступы ослаблялись, судороги больше не изменяли до неузнаваемости её лицо, а ладони покойно располагались на груди. Именно тогда начинали оттаивать скрученные в агонии нервные окончания, оживали мышцы, бурая нездоровая кровь толчками начинала проталкиваться через сеть сосудов. Она оживала и, тем самым, открывала свой мозг пьянящей волне боли.

Так сам организм праздновал собственную жизнь, хмельной и стенающий от осознания этого факта. Шок отходил, и она начинала сначала лишь тихо выть, потом всё громче, громче, громче! Её крик срывался на бесноватое шипение, глаза выкатывались, не видя ничего, кроме заливающего всё океана боли. Именно тут он мог помочь, его лучший талант давал ему такую возможность. Спасти человека не от смерти, но от страданий. Бессмысленных и от этого не менее страшных.