Лошадь на своих бегах

тормозит без парашюта.

Приземляется в лугах

возле детского приюта.

У нее на шее взрослый,

как ребеночек сидит.

Беспризорник низкорослый

из приюта в лес глядит.

Божье имя вырезает

на осиновом листе.

Лошадь в ранку уползает

с парашютом на хвосте.

На булавке шерсть растет.

Пересчитав шерстинки,

ее охранница несет

в российские глубинки.

Наполеон лечил сустав

булавкой шерстяною,

когда охранница, устав,

храпела за стеною.

Абориген слона лечил

булавочным укусом.

И жизнь свободную влачил

с французом и тунгусом.

Нераспятые бандиты рукавичками

закатили бисер в рукоделие.

Женщины ногами, как отмычками

развлекают это новоселие.

Цапля из стеклянной трубки

вышла к девам головастым.

И монашеские юбки

между бисером зубастым

клювом ловко вколотила.

Отряхнулась от гвоздей,

где Голгофа, как горилла

превращается в людей.

Нервный партизан отвесно

с пальца обезьяны томной

опускается, как местный

житель скорлупы укромной.

Мышь, которую пугает

партизанская ресница,

скорлупу отодвигает,

зубом зацепив бойницу.

Съела мышку обезьяна.

Палец в небеса вернулся.

Лучший предок партизана

в скорлупе перевернулся.

Ничего во мне и не ломая,

ветка выросла прямая.

Нет на ветке уголка,

чтобы спряталась рука.

Вот и некуда себя девать.

Стыдно веточку ломать

на прозрачные куски

и в дверные плакаться глазки.

Няню никаких кровей

пилой по-русски необъятной

Лев Толстой и князь Андрей

делят и молчат приятно.

Няня хвалит их молчанье.

Вышла к ним из-под пилы

зафиксировать прощанье,

сгладить острые углы.

Два способных дворянина

на пиле не уплывут.

Няню ищет половина.

И вторую позовут

умирать за графа Леву

под Андрюшиной пилой

по-французски непутево,

с гениальной похвалой.