Жил-был мужик-лапотник. И как-то так вышло (Бог подсобил!), что сделал он блестящую военную карьеру, но однажды подвел его язык и был он отправлен в наказание в провинциальный городок, на южную окраину великого государства.

Жила-была девушка красивая и образованная. И был у нее нрав кроткий, и душа, и ум, как и положено истинной дочери русской интеллигенции. И как-то так вышло (Бог недоглядел!), что стала она женою неотесанного, но выдающегося солдафона. Но однажды ее подвел его язык и была она выслана в далекую плебейскую обитель. И сменила она любимые туфли-лодочки на резиновые галоши, а шляпку с бантиком на платок.

И была у каждого из них своя радость в жизни: она - безропотно исполнять прихоти повелителя, а он - отдавать приказы и наставлять, оглашая громким голосом и приводя в неописуемый трепет стены маленькой сталинской квартирки. Даже сняв мундир он сохранял выправку и командный голос, от звука которого содрогался плац и серые казармы готовы были самозабвенно маршировать по первой команде, выпучив от усердия окна-глаза.

И так бы они жили долго и счастливо, находя тайное удовлетворение: один - в подавлении, а другая - будучи подавляемой. Они, возможно, и умерли бы в один день, если бы дочь не выросла непокорной и на удивление независимой. Выйдя замуж по собственному разумению и не испросив благословения отца, она была предана анафеме и изгнана из отчего дома.

Ни разрушенная карьера, ни ссылка, ни унылые провинциальные будни не смогли поколебать этот старый, кряжистый, несгибаемый дуб, но червь раскаяния и тоски по дерзкой девчонке проник под грубую броню. Старик был уже готов к примирению, но непробиваемое упрямство не позволяло ему сделать первый шаг. Их примирила вечность. Внезапная смерть дочери застала его врасплох. Что-то с грохотом обрушилось у него внутри, всей тяжестью придавливая к земле, искривляя позвоночник. Страдания обнажили чувства, доселе неизвестные, непонятные, пугающие. Но громче всех - жалость к белокурой сиротке, и расчувствовавшийся старик увозит ее от так и не признанного родственника - непутевого отца.

Вот они сидят, прижавшись лбами: юность и старость, белокурость и седость, придавленные тяжестью утраты и ошарашенные внезапно образовавшейся пустотой где-то над диафрагмой. Сидят молча и неподвижно, боясь неосторожным движением или ничего не значащим сейчас словом всколыхнуть эту зыбкую тишину. Но постепенно жизнь перестуком колес, гулом проносящихся встречных составов, яркими огнями пролетающих мимо городов проникает в бреши их израненных сердец. Там, позади, остались увядшие цветы венков, холмик рыхлой земли и улыбающееся фото, вызывающее недоверие - как живая! А где-то впереди - новая жизнь, сложная система с двумя неизвестными.

Незнакомый, чужой старик, в кителе, пахнущем табаком и нафталином, с большими шершавыми ладонями и колючими щеками, внушающий подсознательный страх. Маленькие глазки шарят в поисках родственных с книжным Бармалеем черт лица.

Незнакомая, своя чужая внучка, бедная сиротка, расплачивающаяся за непослушание матери. Как он допустил это безобразие? Почему силой не удержал? Позволил безусому щенку увести собственную дочь и вдали от родных угробить?!

Поздно. Теперь утешением старикам послужит малышка с такими сладкими теплыми ладошками, с такими нежными светлыми кудряшками, с большими голубыми глазами - глазами любимой дочери. Мурашками покрылась дряблая стариковская кожа. Глаза девчушки смотрели на него, казалось, с немым укором. Ведь сам выгнал... выставил вон... отрекся... не захотел простить... позвать назад. Это невыносимо: глазами сироты на него глядела его собственная совесть.

Она нерешительно топталась перед дверью, которая захлопнулась десять лет назад за ней, маленькой девочкой, потерявшей мать. Как-то ее примут теперь?..