— Ну? И как она? — Я медленно выпустил струйку дыма через плотно сведенные узкие губы, и скептично приподнял левую бровь, обнаружив этим жестом редкое душевное расположение к предмету разговора.

— Кто — она? — Лили непонимающе встрепенулась, отчего ее маленькие, но такие божественно упругие груди, упруго дернулись под тонкой, охотно просвечивающей блузкой.

— Кто, кто... Жизнь! — Ядовито бросил я, пряча ехидную ухмылку в уголках прищуренных глаз и делая глубокую затяжку. — Эта старая злобная сучка, которую ты так упрямо пытаешься затащить в постель.

— Я не... Я не понимаю... О чем ты говоришь? — она тревожно вгляделась в мое лицо, будто пытаясь высветить своей озабоченностью хотя бы намек в моем равнодушном разочаровании на то, шучу я или нет.

— Хм... Не понимаешь... — рассеяно повторил я за ней, в машинальной попытке передразнить ее испуганный тон и затем обвиняюще добавил, — конечно не понимаешь, это ведь всего лишь мои слова... А они всегда для тебя были непривычными... Я бы даже сказал слишком непривычными что бы быть понятными и приятными для тебя. Мои эмоции, мои переживания... что они значили для тебя... Пусть я никогда не торопился перевернуть их в интересный для тебя конверт, но ты ведь и сама всегда прекрасно знала что мои впечатления слишком далеки для тебя. Ты решила это за себя и за меня. После этого мне оставалось только радовать тебя неожиданно найденными общими удачами, но в целом я оставался для тебя так же далек, как и в тот день, когда мы впервые уснули в одной узкой переполненной нами кровати. Может, тебе и правда было хорошо со мной, но мне никогда не стало это известно. Мои ласковые касания всегда разбивались о твою встречную нежность и нам всегда было тесно друг с другом от распирающего ощущения приближающегося счастья.

— Мы не были одним целым, но это и никогда ничего не значило для тебя, — умоляюще перебила она меня, суетливо теребя перепуганную таким обращением салфетку, — мы же всегда были слишком вместе, чтобы знать о других больше, чем могли придумать сами.

— Я знал... ты знала... — предсмертно прохрипел я, комфортно закидывая руки за голову, — кто теперь заметит, что это было правдой. Кто скажет, что мы могли летать, не ожидая расплаты за нашу смелость из-за этой суровой хозяйки наших небес.

— Но и теперь ты не смеешь ее ни в чем упрекать! — гневно, словно спасая меня от опасного перехода улицы заметила она, — мы же оба знали, что наши следы рано или поздно, но будут заколочены семейными традициями.

— Хотя никто и не подозревал, что ты так скоро проникнешься этим смердящим ощущением безопасности, которое оно так дешево предлагает, — по-стариковски опытно вздохнул я, — ведь когда-то утонуть нам казалось достойнее, чем хвататься за соломинку с рекламой спонсора.

— Сейчас тебе легко меня упрекать, — она угрюмо передвинула стакан из одного угла в другой, при этом чуть заметно изменив позу и окончательно расслабившись, — ты ведь не считал слезы упреков безразмерно катящихся с горок наших несчастий, кто смеет быть сильней, чем его собственная мечта? Ведь мечтают всегда о недостижимом, так что же, может, отказаться от так скоро и неожиданно вылупившихся слов упрямой и застарелой обиды:

— Быть может, мы еще сможем, все узнать перед нашими молитвами? — неуверенно предложил я, ожидая закономерного потока раздражения с ее стороны, — и тогда нам не страшно будет умереть с осколками счастья на устах?

— Не мне отвечать на твои вредные провокации, — почему-то вдруг неудержимо рассмеялась она, ловя своими теплыми щечками последний закатный лучик солнца, — мне кажется, ты как будто просто болен ностальгией, а она не может от тебя кроваво избавиться, и в такие минуты ты стремительно пережевываешь сам себя, чтобы избавиться от тревожащих кусочков прошлых побед.

— Но тогда зачем нас двое? — я вопросительно взял ее за руку. — Уж не думаешь ли ты, что наша встреча была предначертана нашим свободомыслием? Уж не хочешь ли ты сказать, что скомканность наших ожиданий нашла нас как нельзя более лучше подходящими в корм друг для друга?

— Ты сам видел ответ, — осторожно закончила она мою мысль, в то же время думая как бы о своем, — если бы наш снобизм хоть на йоту мог изменить наше местоположение, мы бы могли стать кем-то еще, но тогда наши взгляды нельзя было бы назвать ПРЯМЫМИ.

— То есть ты хочешь сказать, ничего, кроме нас, на этом столе больше нет? — неожиданно завелся я. — А как же эти стулья, которые ты поставила сюда, когда подметала пол? Как же наши руки, столь трогательно цепляющиеся за короткий маникюр другого, как же эти стаканы столь недавно занимавшие все наши помыслы! Как же эта невостребованная смелость, которую мы даже не смеем назвать любовью и эта порошкообразность сыплющегося не с потолка потока слов. Куда это все подевалось в ТВОЕМ мире? Кто же будет сниться нам тогда, если первые лучи ветреных обещаний уже даже не в состоянии вскружить нам голову.

— Мы можем только верить, — как-то по-доверчивому тихо прошептала она, продемонстрировав мне на короткую секунду мое яркое воспоминание детства, — давай мы будем жить вечно? Ну пожалуйста? Хочешь, это будет моим капризом... или даже моей первой и последней просьбой к тебе, уходящему сейчас на закат так далеко от меня.

— ОК, — я не мог ответить ничего другого, тем более что я знал, что мои обещания, пусть даже и лживые целиком и полностью не смогут изменить физиологического состояния ее изменяющегося к худшему организма. Мне уже тоже становилось невмоготу, но кажется, я держался лучше. Наверное, мой организм был лучше приспособлен к экстремальным перегрузкам, чем ее молочные железы.

— Ты знаешь, — она хрипло рассмеялась, закинув голову вверх, как будто этот белый потолок мог чище привлечь ее внимание. — Я ведь даже и не успела изменить тебе... Наверное, все произошло именно так, как я тебе и обещала, но с одной только специфической поправкой... — она надолго задумалась, так что мне стало невозможно больше слушать страшный грохот настенных механических часов. — Ты не поверишь, но это не то "самое страшное", что могло бы с нами приключиться.

— Теперь-то я это понимаю, — проследил я ее расфокусированный взгляд, которым она сопроводила свою последнюю фразу. — Но, может быть, всё-таки это не сон?

— С каких это пор ты заговорил банальностями? — с заметным превосходством даже в акценте спросила она меня, — или теперь ты, не зная чем убить время, станешь измываться надо мной, отстегивая одну пошлость за другой, настраивая меня на терпеливый лад?

— А с каких это пор ты станешь ЭТО терпеть, — угрожающе откинулся я на спинку стула, приготовившись к продолжительному спору. — Те хмурые догадки, что я смею выдавать за собственно сочиненные, ведь не станут мне мстить на том свете? Тогда зачем же мне, такому не избитому и не плоскому состязаться с поэтами минувших пар веков, чтобы отстоять древнейшее право мужчины спать с тобой?

— Тебе ли крошить об этом, — невозмутимо отозвалась она, торопливо сглатывая набежавшую липкую струйку пены, которая тем временем пошла у нее изо рта. — Я ведь не спрашиваю тебя о том же самом, хотя твои закомплексованные откровения могли бы мне в прошлом сослужить неплохую службу.

— Я не жалею, — убежденно высказал я свое мнение, — мне было хорошо и это не только удовлетворенная эгоистичность молвит моими целями. Просто я не готов быть достойным своей мечты, хотя, возможно, она и потратила множество слуг, чтобы выпестовать меня во мне. Но теперь для меня такого, каким я кажусь, это не имеет абсолютно никакушнего значения.

— И это не самообман? — вопросительно подняла она взгляд, — И после этого ты начнешь рассказывать мне о своем якобы унылом самоотречении? Чтобы забыть о том, что съело нас не надо, мой дорогой, много знать. Достаточно только состариться, но даже на это мы теперь не способны.

— Будь что будет, — свадебно обрадовался я подвернувшейся возможности и как-то обречено заметил, — что-то скорая долго не едет.

— Нам уже торопиться некуда, — невпопад отреагировала она, съеживаясь в последней жалкой попытке развязать свернувшиеся клубком вены, растекшиеся куда-то бывшими руслами маленьких синих речушек. — Да и вообще, откуда у тебя сложилось такое превратное, хотя в целом и правильное, мнение?

— Просто знаешь, как мне бывает одиноко иногда, сестренка? — как то не по-детски пронзительно нежно отозвался я, выпуская в пустое яблоко неба тусклое дыхание сигаретного дыма.

— Просто в иные моменты жизни, когда каждое живое существо тянется к своей твари по паре, ты всегда любил быть один, — безо всякого снисхождения рубанула она, — и именно поэтому тебе сейчас просто некому вдохнуть последние капли жизни.

— Просто ты привыкла, что я всегда был твоим жгутом, — равнодушно рассмеялся я, терзаемый собственными бесхитростными попытками ее обмануть и, собрав всю уверенность в голосе, убежденно добавил. — Я сопротивляюсь, значит, я существую.

— Люди всегда должны расставаться, — эхо ее грубого утверждения молча срикошетило между устойчивых табуретных ножек и только тогда смысл сказанного нашел себе применение, разорвавшись в моем полупотухшем сознании. — Это ведь закон природы. Люди не созданы для того, чтобы жить долго и счастливо. В лучшем случае они могут получить только одно из этого, но всегда только одно и никогда все вместе. Живя рядом, наслаждаясь присутствием другого, даря и получая взамен маленькие радости отношений, мы неизбежно подходим к финалу. И чем лучше нам с тобой, тем ближе и кровавей масштабный финал, тем злорадней посмеется над нашими изуродованными останками сука-судьба. Любя, мы отдаем всего себя друг другу, и чем больше мы отдаем — тем больше мы обкрадываем друг друга. Рано или поздно запасы краденого солнца в наших самых потаенных укромных местечках защищенные самыми верными тяжелыми амбарными замками подойдут к концу, сойдут на нет, истощенные нашими скомканными маленькими радостями. Но даже после этого мы будем продолжать дарить. Мы будем вынуждены это делать... Терзая друг друга нереализованной нежностью, мы будем отрывать кусочки живой плоти от самих себя, чтобы прокормить расширившиеся и углубленные — подросшие чувства. Всё больше и больше придется скармливать им плоти, чтобы хоть на время удержать предчувствуемую близкую развязку любовных ломок. Когда нечем будет больше прокормить требовательную хватку любви до дна иссушившей наши души. Когда, вымаливая на коленях хоть каплю любви, мы будем готовы на всё ради сжигающего вены остывшего любовного раствора, но у нас не будет уже обожженной ложки, которой мы привыкли щедро зачерпывать любовный трепет наших душ. И затем произойдет самое страшное. Мы предадим друг друга. Мы разрушим нашу сказку, в которой мы готовы врать и готовы сами обманываться до конца. Один раз, всего один раз ты или я, кто-то из нас решит зачерпнуть счастья на стороне. Только ради того, чтобы поделиться с другим. Однажды ты придешь домой из твоих ставших такими долгими и такими частыми, в последнее время, прогулок и принесешь в раскрытых ладонях счастье. Счастье будет в твоей душе, в твоих льдинках-глазах, в твоей, ставшей такой редкой в последнее время, виноватой и в то же время обнадеживающей улыбке. И ты бросишься ко мне. Ты приподнимешь меня, лежащую в пустом отупении на полу, бессмысленно считающую тревожных солнечных зайчиков, которых так щедро дарит нам весна, видимо, в предвкушении скорой потехи. Ты напоишь меня счастьем, я буду жадно глотать его из твоих рук, захлёбываясь, я буду трепетно и нежно смотреть в твои ОБЕЗУМЕВШИЕ от счастья глаза, наслаждаясь ТВОИМ триумфом мужчины-добытчика и глаза мои будут долго светиться обожанием, которого так мало выпадало на нашу долю в последнее время. Но потом все кончится. Потом будет ТВОЕ раскаянье и чистосердечное признание, моя обида и запоздалая жалость, которая будет скальпелем рассекать наши сердца, чтобы мы снова могли насладиться сердечной теплотой для нашего пропитания. Затем, вспоминая и тысячу раз пережевывая твою вину и мои ОСТРЫЕ упреки, мы с голоду пожрем и эти чувства, эти сильнейшие из чувств, но ведь ими тоже можно питаться. И какое-то время мы будем довольствоваться скудным рационом из неуютных ссор и бытовых перепалок, молчаливых обвинений и жестоких взглядов, которые будут начинены ранящими словами. Но скоро кончится и это. И вот однажды, вернувшись с улицы, на которой я буду выпрашивать подаяние в виде осколков чужих фраз, мимолетного влечения и снисходительного внимания, зайдя в квартиру, в облаке запаха чужих духов, исцарапанная маникюром чужих комплексов, замерзшая от чужого холодного равнодушия, обнаружу, что тебя больше нет. Твое тело все еще машинально теплящееся в зареве жизнеутверждающего московского утра будет безмятежно беседовать с кем-то в белом бальном платье, на подоле которого будет чья-то кровь. Кровь разбитых надежд, может быть. И хотя даже твой нос, когда-то такой чуткий к моим глупым обидам и временным недоразумениям, еще будет способен унюхать дурманящий запах ручного цветка, кроваво-красного цвета, который эта милая особа будет трепетно (а разве она умеет делать что-то не трепетно) сжимать в своих длинных тонких пальцах, но твоей души уже не будет со мной. Я узнаю об этом сразу, как только войду. Поникшие обои, прекратившие петь маленькие и такие незаметные безделушки на полках, спертый воздух в комнатах от чего-то разбитого умершего и ушедшего навсегда. Об этом мне скажет даже та самая дама, когда, удостоверившись, что ты не способен прокормить ее больше, повернется вокруг своей оси, красиво и грациозно разбросав вокруг лепестки, в которых я узнаю краткие мгновения наших дней, когда мы были счастливы, забыв обо всем на свете ради кого-то ЕЩЕ. Фотографии эти быстро пожухнут и засохнут, распространив вокруг себя скверный, приторно сладкий запах сгоревших сладостей. Дама оценивающе осмотрит меня, прикидывая в уме, смогу ли я еще когда-нибудь пригодиться ей, и, видимо, будучи удовлетворена осмотром, ласково потреплет меня по щеке, оставив тонкий запах тлетворного разлагающего ожидания и надежды...

— Но это ты вспорола меня. Это ты, разворотив мою грудную клетку, вывалив на землю теплящиеся от внутреннего огня внутренности, воткнула свой образ в мое сердце, оставив навсегда в клетке твоего взгляда, пленив навечно частотой пульса, скоростью, с которой может биться твое влюбленное сердце. Жизнерадостно утопив меня во многообещающем омуте своих глаз, ты заставила потесниться любимые мною вершины, оставив их в полном неведении о своей судьбе.

— Не бойся мой неуступчивый, — успокаивающе прошептала она, слабеюще облокачиваясь на мое плечо всем своим телом, — когда твои глаза, распахнувшись в очередной раз, чтобы проследить младенческий крик, рвущийся из твоих обычно циничных складок рта, не увидят больше над собой неба, просто я буду сверху.

— И ты, кстати, зря так равнодушно относишься к моим неприятным откровениям, — в первый раз в жизни позволила она себе упрек в мой адрес — я скривился.

— А ты думаешь, я успею еще пожалеть об этом? — Меня вырвало на пол в третий раз, и я, скривившись от омерзения, сплюнул липкую слюну. — И я не вымаливаю эти фразы, ставшие даже для моей чувственности испытанием.

На восторженное удивление времени у меня уже не оставалось, да и сказать мне было, в общем то, нечего. Поэтому я просто предательски промолчал, как будто не зная, насколько бесценным для нас становится каждое сказанное нами слово. Через некоторое время я молча потянулся к ней и, сглатывая кислую изжогу накопившейся во рту желчи, страстно поцеловал ее. Жить нам оставалось ровно семь секунд, но мы любили друг друга до самой смерти.