Когда над крыльцом не зажглись звезды, но зажегся фонарь, а собака облизнулась и зарычала во сне, повесился домовой. На лавке у крыльца кто-то вздохнул, и легкий скрип двери пронесся по сеням, голубоватым светом луны ненадолго освещая ведра, банки, веники и прочее хозяйство; ворвался в комнату, где под электрической лампой, дохлой крыской уныло свешивавшейся с потолка, стоял стол. За столом заседали заседатели — пятеро, кислые лица, сонные, слащаво ухмылявшиеся, когда до них доходила очередь. Оживление, странный зверек, не могло вырваться из их круга и носилось от одного к другому, как мяч в детской игре. Было много света, но все же недостаточно — больше всего его не хватало в закутках соседней комнаты, под большой и старой железной кроватью, в щели между часами и стеной. Часы мерно считали время, с невозмутимостью бухгалтера сверяли планы на завтра со вчерашним днем, расходы и доходы, скрупулезно подсчитывали выпитое на свадьбах и поминках. На маятник удивленно глазела кошка, невесть откуда взявшаяся в дорожке света дверного проема. За окном не было звезд. Пили водку.

"Дед, я сам налью! — дед, сухонький мальчик, отмахивается, — Лей, чо!" Бабка беззубо смеется: "Деду вообще наливать не надо! Опять напьется и будет тут..." Дед возмущенно вздыхает: "Да лей, чо!" Наливаю почти по полной — не с верхом, чтоб через край полилось, не половинку - почти по полной. Стол деревянный, досками вымощен двор, и кое-где трава пробивается, привыкшая ко всему трава, уральская. На столе пироги, картошка в мундире, и конфеты - в доме чайник вскипит скоро. Матерясь про себя, почти бросаю бутылку на стол и убиваю присосавшегося слепня. Зло: "Ну что, за встречу?" Быстро пью и тянусь к пирогу. Бабка морщится, пригубив едва, тут же ставит рюмку. Дед пьет со всей основательностью, не торопясь, с выдохом. Пьют все с нами: черный деревянный сруб — дом, гора за дедовой спиной, заросшая, темная, пьет из неба луна. За моей спиной солнце — садится, багрово-фиолетовые пятна — лохмотья неба, роскошная береза на соседней улице. Кое-где сизый туман, над дорогой выхлоп мотороллера - местная молодежь едет на дискотеку в Тюлюк. Призрачный силуэт гигантского крана на лесопилке - динозавр, заблудившийся в сосновом лесу.

О чем-то говорим с дедом, бабка тем временем идет за чайником. "Спать где будешь? В доме или на сеновале?" — спрашивает дед. "На сеновале конечно," — довольно отвечаю я. "Тогда пойдешь, как поужинаешь, травы накидаешь свежей. Там, у колодца, я покосил сегодня..." Бабка возвращается, пьем чай. Интересуюсь, как нынче с черникой, куда лучше ехать собирать. Ехать надо намного дальше, чем раньше, - за перевал, потому что черники в этом году меньше, и ее уже поблизости почти всю собрали. Съедаю последний кусок пирога. Жутко устал.

Дед все-таки напился вчера. Он пьет и сегодня невесть откуда взявшуюся водку. Лежит сейчас на кровати и несет какую-то чушь, ворчит про себя и иногда порывается встать. Встать у него не получается, он жалуется, требует курить, но бабка курить ему не даст — бабка хозяйствует во дворе. Вечером дед побежит в шинок местный, дом на краю деревни, где лукавый мужичок без оглядки нальет ему жутчайшей сивухи. Будут сидеть и квасить убогие и бесшабашные, пока самогон не кончится, дня три. Им только повод дай, дай начать — не остановишь. Когда-нибудь бес мужичка лукавого попутает, и отравит он деда, а скорую деду не вызовешь. В Миседе редко работает телефон — не перевелись еще любители цветмета, только натянут провода, так сразу найдется охочий до легкой наживы, срежет, смотает и сдаст подешевке. А откуда еще деньги взять в этой глуши? На лесопилке сейчас много не заработаешь...

Утро, медленно переходящее в день; солнце разгоняет туман, открывает далекие и высокие склоны Зазерги. Чуть подсушит воздух жара, и выглянет неясным облаком Иремель. Он манит, тысячу раз покоренный кем-то, он зовет именно меня, и я еду к нему. Еду, пока есть дорога, иду, когда тайга уже не пропускает мотоцикл. Тайга уже не та сейчас, что была когда-то, тайга захирела, и редко встретишь в ней сосну в три обхвата. Лежат поверженные гиганты, выворачивая наизнанку кожу земли корнями, обнажая ручьи, прокладывая путь муравьям. Муравьиные тропы везде, живые реки, истекающие из полутораметровых дворцов, реки, не боящиеся воды ручьев. Реки, боящиеся лишь высоты, как и сама тайга. Реки, боящиеся камня.

Каменные осыпи — длинные, многокилометровые — кажутся простой щебенкой, когда стоишь у подножия. Наверху ты ничто по сравнению с ними. Там наверху всегда дует ветер, а за камнями, огромными валунами, просит чего-то, вьется мошкара. Дует ветер, и гудит в ушах эта древняя пустота, гудит, рвется в мозг, срывает все мысли и уносит. Уносит вверх, туда, где была она всегда, пока не опустились горы. Уносит к солнцу.

Усталость не дает говорить. Всю жизнь, всю энергию высосали комары, выжгла злая жара, вытянул ветер. Сейчас отдышаться и в баньку бы хорошо, тесную, жаркую, добрую. Но сначала пить.

Вода в Миседе жесткая, щелочная, от нее с непривычки изжога, и ее вкус не вызывает особого желания напиваться ею. Так, утолить жажду, черпнешь на глоток из ключа, что сильной струей вырывается из трубы на улице и рвется далее — в канаву. А вдоль канавы улица, тоже мощеная досками, по крайней мере обочины. Народу на улице не видно почти, даже детей. Лишь кони пасутся на крыльце того, что когда-то мыслилось как новая школа. У новой школы нет стекол в окнах, и даже непонятно, есть ли у нее вообще что-то, кроме стен и ржавого железного замка на дверях парадного входа. Того самого, у которого пасутся кони. Изредка проносятся куда-то целеустремленно овцы, подпрыгивая от странного нетерпения. Все здесь само по себе, и бабка почти не переживает по поводу загулявшего, и два дня уже не возвращающегося барана. Впрочем, может быть, его съели волки. Черт с ним, вернется. На улице пусто.

Улица медленно тонет в густом вечернем воздухе, в тумане и темноте. Кажется, что другого времени суток, кроме вечера тут не бывает вовсе, потому что только вечер, свободный от дел вечер, позволяет думать о времени. Остальное — работа да сон. Улица не отражает цвет неба, не принимает окраску края облаков или контрастов закатных гор, она медленно теряет свои цвета, и в ночь, когда на небе не зажигаются звезды, улица исчезает вместе с домами. Лишь у одного дома горит фонарь, но в следующую ночь он уже не зажжется. Лавка возле крыльца опустеет, и опустеет дом, и лишь часы будут отсчитывать время, уже не принадлежащее никому, и только три пустые бутылки еще долго будут излучать тепло — пока пыль не скроет отпечатков рук.

Я не спеша еду по трассе, приготовив дешевые сигареты. Психи из дурдома неподалеку часто выходят на обочину и стоят, жалкие, стреляя у проезжающих жизнь на пару затягов. Знающие люди всегда бросают им пачку-другую; не останавливаясь, проезжают мимо. А психи им смотрят вслед, и никто не в силах прочитать этот взгляд. Да и не хочет никто — машины проносятся мимо, красивые и не очень, грузно, со страшным визгом притормаживая на склоне, идут фуры, КамАЗы и Вольво — все мимо и дела до психов никому нет. Я останавливаюсь.

Мужичок со смуглой кожей, в потертой рубахе и штанах, бежит, прихрамывая ко мне. Улыбается, заикаясь, бубнит: "Спа-спа-а-а-сибо, родненкий!" - и выхватывает сигареты. Я, усмехнувшись, спрашиваю: "Как жизнь, болезный? Что новенького?" Он ошарашенно смотрит, потом лицо проясняется и вдруг он нахмуривается: "П-п-павесился!" Губы, крапленые табаком, дрожат и извергают сумбурный поток мата в мой адрес. И он в курсе дел, лишь мне одному не ясно, что происходит. "Кто повесился?" Мужичок, просит жестами закурить, прикуривает от зажигалки, после чего спокойно уже и без заиканий ответствует деловито: "Домовой!" "Да ну тебя!" - закрываю стекло и трогаюсь с места. Домовой повесился, ха! Деревня придурков. Зазерга пропадает, закрытая очередным хребтом. Останавливаюсь у придорожной кафешки, чтобы перекусить - ехать еще довольно долго, и вдруг застываю на миг, пораженный. За столиком сидят пятеро кислых, мрачных, изредка ухмыляющихся, пьют пиво. Молчат и по сторонам особо не смотрят — тупо уставились в стол. Лица, безусловно, мне не знакомые, но ощущение, что я знаю эту пятерку не отступает. Сгоняю наваждение стаканчиком кофе и парой пирожков, еду дальше. Домовой. Черт бы его...

Стояла осень, когда к трем обгорелым срубам, стоявшим по соседству с домом деда с бабкой прибавилось еще шесть. Горело страшно, и кто-то сгинул даже в том огне. Хоронили, пили самогон. Бес попутал лукавого мужичка, но и наградил жизнью. Откачали только его, и, все же ослепшего, сунули в психушку. Деда хоронили в Юрюзани. Молодежь уехала в город, бабку пристроили туда же к родным. Дом никто не купил, а за зиму растащили оттуда все, что могли. Лесопилку закрыли. Недостроенная школа окончательно скрылась за травой и кустами, и деревня потихоньку начала исчезать. Тайга и горы смыкаются, едва почувствовав слабину человека. И сколько раз они уже выигрывали эту борьбу за место под солнцем одному богу известно.

Кое-где в долине есть поле, а в поле столбы, деревянные и обуглившиеся. Говорят, была там, неподалеку от Миседы, деревня, большая тоже. Году в 75-м ее не стало, а место где она была, приобрело дурную славу. Ходили слухи, что там кто-то повесился, кто-то сгорел в доме своем по пьяной лавочке... Да много вообще слухов ходило. И бабка уже в городе все твердила: "Нет домового в доме — дому хана! Не будет там никто жить." А я вот думаю, это что ж получается: везде чтоль они там повымирали? Нда. Домовые. Чушь какая-то. А, впрочем, черт его знает?