Я закончил копать яму 2100 на 800, и 1000 глубина, ровно такую, как сказал мой шеф. И в том самом месте, где сказал: на 67 километре. Есть такая станция. Называется 67 километр, где я вышел из электрички и пошел по шоссейке до дороги, которая налево идет. Она поуже будет и из песка. Там опять свернул, глядя на компас в лес, ну как роща, там, или бор, деревья, а не кусты. И в указанном месте вырыл яму и затаился ждать. Одетый под грибника, или ягоды, там, захотел пожрать, сижу — жду. Наушники слушать нельзя, на "мобиле" играть нельзя. Тоска в лесу, тишина. И поэтому слышу, как наверху птицы свистят, и жуки в дерьме ползают. И еще слышно, как думает моя голова. У меня впереди целый час, делать нечего, сижу на краю ямы и голову свою слушаю. А рассказывает она складно, как бы если, ну, по "ящику" выступает серьезный мужик в галстуке, политик там, или Петросян. Про мою жизнь рассказывает, про меня. Сам бы я так не смог втирать пацанам или, типа, шкурам так по ушам ездить. Больно складно втирается, и стыдно, вроде как. Я-то по жизни молчун. Лишнего не люблю пропускать. А тут вокруг нет никого.

Я учиться не любил, только рисовать мне нравилось. Помню на уроке, училка новая задала арбуз срисовать по памяти. Я обвел пять копеек вокруг, а внутри дописал — 1 кг. И она больше мне "двоек" не ставила, а сказала, чтобы я потом не задания ее, как все, выполнял, а изображал, что захочу. И я изображал брусья, кеды и другой инвентарь, потому что хотел стать спортсменом и рекорды ставить по скорости и длинным прыжкам. И хотел еще забороть самого сильного человека. Но отец бил меня тапком за русский и математику, он ведь хотел, чтобы я стал шофером, как он. Отец был в майке и шляпе с дырочками, такая мода была, и сидел вечерами за столом, пил водку или водку и пиво, пока глаза его не превращались в стеклышки, что на бусах у мамы, медленно сползал со стула и неподвижно лежал до утра. Мама боялась отца и говорила, чтобы я боялся. И я боялся, но однажды отец стал летчиком и улетел в секретный полет, откуда не вернулся. Так сказала мне мама. Сначала я обрадовался, но потом заплакал, а когда перестал, то пошел заниматься в секцию пятиборья. И с тех пор я могу бежать двадцатку и бить, сколько хочу в грушу и вообще не устаю. Бывает: бью, бью, уже пацаны соберутся вокруг меня:

— Валера, ты че?

А я молчу и бью в грушу. Вот так.

Пришло время, и я поступил в ремеслуху. Шоферюгой я быть не хотел по стопам отца. Все водилы бухают, кто прямо в парке, кто дома, а по утряни с трясучкой за руль. Я на слесаря решил выучиться, инструментальщика. Там всем было пофигу, как ты читаешь, на каком году восстание Спартаков. Напильник, надфиль, сметка, нарукавники, все дела и вперед за работу гайки точить. Мастер наряды распихает в 8 утра и за ширму портвешок херачить, а ты сам себе, значит, хозяин. На червончик в день можно накалымить, плюс — зимой за спартакиаду тридцатку, и летом за спартакиаду тридцатку и грамоту. И похавать можно, и одеться хватит. А вечером на дискотеку придешь, сядешь в углу и высматриваешь кому в морду дать. Там я и полюбил в первый раз, но теперь понимаю, что по-типа просто нравилась она мне сильно. Полюбил-то я только сейчас. А тогда, всю сирень в парке ободрал, а она с чахлым студентом гуляла, и до меня ей было пофигу. Набрался раз винища, что рожа вся красная стала, это чтобы при ней не покраснеть. Подозвал, говорю:

— Хочешь, я ему шею сверну?

— Дурачок ты, — говорит она.

Я обиделся, выпил еще и давай после танцев студентов ломать. Я теперь студентов вообще ненавижу. Ломал-ломал, пока не скрутили меня, кинули в "воронок", и проснулся я уже в армии. Десантура, мертвая голова. Кормежка от пуза, режим дня, физподготовка. Третье место по округу за классическую борьбу. Лычка и грамота. Потом замкомвзвода, черепов гонял. Хотел прапором оставаться, но мать написала, что болеет она. Дембельнулся. Сунулся на завод, а там все не так: акционеры все стали, и поначалу распродали электродвигатели от станков на металлолом, а после, сами эти станки. В цехах, где раньше корабли паяли — куртки кожаные шьют из кусочков, и главный у них стал наш "мастак". Говорит:

— Валера, жизнь идет! Здесь, брат, мне бабы на машинках строчат, а твои голова и руки мне не нужны. Иди на биржу.

Пришел домой — соседи в кухне джинсы варят, кооператоры, значит. Что за дела.

Мать говорит:

— Перестройка, сынок.

Пошел на склады наниматься мешки таскать. Я могу зараз два. А могу не таскать. Поработал месяца два, нравилось, потом, вдруг ребят пятиборцев своих повстречал. Я за квасом иду, и чувствую, что-то по жопе меня — "бух". Оборачиваюсь. Новенькая "шоха". И вылазят оттудова человек восемь, думаю: "все, хана". А они:

— Валера, братан, туда-сюда. На барыг батрачишь? А работу нормальную хочешь?

И свели меня с "папой". Но предупредили: мол, страшный чилавек, думай перед тем, как сказать "да". От него живым не уходят.

Встретились в бане. Стол, закуска, девочки. Посередине сидит "папа", неприметный такой, сухой, полусредний, щурится лукаво. "Работа, — говорит,— нужна? Проверим". И вдруг, посмотрит на меня так, что холод до костей пробрал. "У ларьков на пятаке, — говорит, — в десять утра".

Я пришел. И он уже там.

— Ты не опаздывай мне больше, — говорит.

А я и не опоздал.

— Стой рядом, иногда с ноги на ногу переступай лениво и молчи, остальное я. Все — пошли.

Мы пошли, толкая плечами лохов, что барахло покупают или разглядывают, прямехонько до мужика одного. Он у "бомбы" терся. Коробки разные в палатку затоваривал. Папа его за рукав:

— Отойдем, браток, потанцуем.

И тащит за ларь. Я за ними.

— Ну, чего, уважаемый, как дела? Наверно неплохо, да! Тачка, смотрю, у тебя деловая. Ты чьих будешь-то?

— Севостьяновых сын, — отвечает мужик.

— Не слыхал. Или ты мне втираешь?! Ты Леху Мохнатого знаешь? А Шурика Молдаванина? Нет. Да ты че! И на тачке такой разъезжаешь! А я тут пешком. Ты хоть знаешь, кто я! Давай ключи, или он тебе руку сломает, — продолжает папа и указывает на меня. — Понял? Раз в месяц он к тебе будет приходить, половину будешь отдавать. Понял! Все, гуляй.

Так моя новая жизнь началась. Барыг столбили. Лохов опускали на бабки. Регулировали отношения, чтобы правильно было. И паяльник пришлось кое-кому в задницу повтыкать, и из "калаша" пострелять, особенно, когда пельменный цех у хачиков отбивали. И гранату раз. Но про то базар будет особый. Забили нам тогда "стрелку" воровские. Дело серьезное. Пришлось всех собирать, даже бухгалтера умного, он еще по дороге обделался. Собрались в одном пригороде на поляне, тут бы шашлыки пожрать, ан нетужки, стволы в рукавах, заместо шампуров. Мы-то знали — воры будут с ножами. И правда, выходит один из кустов. Высушенный, копченый, синий весь от наколок. Издали уже пальцы топырит, походка вертлявая, а росту — два вершка. Вроде форточника. Кричит плаксиво:

— А всем стоять! Отвердитель один пусть идет.

Это он про папу нашего.

— Маляву сорока на хвосте принесла, — продолжает. — Будто ты ведешь себя не по-пацански. Общак стороной обносишь. Со шлюх дань берешь. Белоногих обижаешь. С мусорами заваськался. За базар не отвечаешь. А говори — не молчи!

Папу будто поменяли, подменили, типа. Стоит весь белый. Рот трясется.

— Че молчишь, гад? А ненавижу. Щас порежу всех! — орет урка и выхватывает из-за пояса ложку заточенную.

Смотрю я — беда. Папа пятится, пацаны тоже пятятся, вот-вот побежат. Прыгаю я тогда на вора, за руку с ножом хватаю, и кручу за спину.

— А, гад, — заходится он. — Пусти руку, больно! Братва, выходи, мочат меня душегубцы.

Кусты шумят: воры выбегают кто с чем. Ищу папу глазами. Его нигде нет, и пацаны к машинам бегут. Понимаю: шутки с ворами плохи, но что-то же делать надо. И вспоминаю, что граната Ф-1 лежит в тренировочных в правом кармане. Я за нее, кольцо вырвал:

— Лежать!

Продолжение следует...