Третий этаж, правая рекреация, первая дверь с надписью "не хлопайте, пожалуйста, дверью" и рожицей, похожей на скалящийся череп — кабинет № 22. Шкаф у дальней стены, ободранный плющ над планшетом — спряжения, времена и лица глагола (я бегу, ты бежишь, он бежит); китайская роза с рубиновым бутоном на протянутом, как рука, стебле; стол, обитый изрезанной полиэтиленовой клиенкой (на нем, уплетая любимое яблоко, я обожаю валяться во время "окон" в расписании), двадцать одна парта — таковы декорации, на фоне которых будет происходить основное действие.

Да-да, я всего лишь нищий педагог языковед-многопрофильник, притом, поскольку помещаюсь на столе, невысокого роста. Моя жизнь замкнута как петля мебиуса: работа-дом-работа (плюс горы тетрадей ночами).

Минуту... Снова погас свет: просто охранник внизу, в своей коморке с отощавшими от скудной столовской снеди тараканами, пьет чай. Вернее, он еще не пьет, а только намеревается — кипятит воду в спиральном самоваре советских времен — именно сейчас страж школьного порядка вонзил вилку в расшатанную розетку, схороненную в паутине за сломанным холодильником.

Одно из чудес и благ цивилизации — электричество, мгновенно пропадает, попрощавшись яркой вспышкой предконечносветового зарева. Десять минут мрака. Когда рассеивается дымок горелой резины, и глаза свыкаются с темнотой, я переживаю целую гамму ощущений: от легкого нервного тика под коленями и дрожи в веках, до морозного мурашчатого озноба в цепи позвонков — бррр...

Погасим же капающую свечу воображения, заменив ее на фонарь пристального внимания, не допускающего погрешностей, и не терпящего малейших отклонений от истинного контура объекта. Сейчас вниз по лестнице, мимо подсобок (не забыть пригнуться перед балкой у спортзала) мы проследуем в отраду души моей — подвальную курилку.

Ба, да тут за планшетами, наперекор правилам пожарной безопасности, притаился голова шахматного кружка — решает свежеиспеченную задачу.

— Опять Е2?

— Нет, сегодня ферзь гибнет...

— И прикрыть никак нельзя?

— Никак... Ты чего с фонарем шляешься? У охранника время чаепития?

— Угу. Поделись никотинчиком. На мою долю только огрызок?

— По-братски. Аванс уже закончился.

— Ладно.

Окурок дотлевает в черепе неизвестного Йорика, чьи пустые глазницы обречены на вечное созерцание сырого мрака, а надтреснутая переносица будет выпускать дым без малейшего удовольствия. Забавная вещица этот старый череп. Его стиснутые в застывшем оскале челюсти, ощеривать зубы безумно и задорно, позволяя созерцать красоты плохо вычищенной и закопченной черепной коробки. Если обратить его в профиль, можно представить, что это котелок истощенной неземной твари, или остов головы профессора Доуэля, сверху — совершенно как глобус планеты Венеры, если такой глобус существует. Сбоку у него несколько дырочек, аналогичных следам пуль — на самом деле ничего детективного в данном факте нет — просто преподаватель труда испытывал новейшее лазерное сверло.

Свое орудие произведения дырок он опробовал также на замке мужского туалета, когда я заперся изнутри, стволе стародавней пальмы — одногодке школы, журнале десятого класса и, даже, на карнизе директорского окна, что, впрочем, для него закончилось выговором с занесением в трудовую книжку. Формулировка "причинение материального и морального ущерба инвентарю образовательного учреждения, в том числе и педагогам". Именно тогда я впервые в жизни получил логичный ответ на свой пространно-конкретный вопрос "кто я?": я — инвентарь, всего лишь один из биллионных винтиков Великого Механизма.

Моя роль — служить прокладке между металлическими деталями, не позволяя стираться, от касания друг об друга, Могучим Валикам, и тем самым не допускать ранения зубцов Верховных Шестеренок. Но иногда один из подобных мне объявляет забастовку, по цепи передается сигнал, и все винтики срывают резьбу, валики утрачивают резиновые оболочки в борьбе с шестеренками — начинается движение против часовой стрелки, а заканчивается все это тем, что Главная пружина развивается от страха, и перестает быть пружиной, превратясь в ничтожную гнутую ленту. Чья-то длань накрепко закрутит винтики, сменит шестеренки, заново оденет валики, и одним резким и точным движением вставит спираль новой туго завернутой пружины... Все будет по-прежнему, и никогда винтик не станет даже валиком, не то что шестеренкой.

Вся пикантность заключается именно в официальном причислении меня к разряду объектов, а, следовательно — предметов. До сей поры этому предавались с немалым энтузиазмом некоторые женщины, которых привлекал фарфоровый цвет моего лица и благородный голодный румянец. Им нравилось дарить вещи, наряжая меня, точно елку, но результат был всегда одинаковым, в общем-то, как и исход прочих половых предприятий. В лучшее время молодости альфонсил я по-страшному.

Итак, я отвлекся, а свет, между тем забрезжил, возрос и набирает силу...

Ныне отставленный ею — поэт, причем весьма посредственный. Владея теорией литературы, он сочинял стихи-копии, подражая рифме, структуре и слогу уже признанных авторов. Страницы его книг плакали слезами Маяковского, некогда пролитыми по Лилечке (Л. Брик), разливались пастернаковскими чернилами, герои потрясали погремушкой Хармса и грезили ножками распрекрасной незнакомки.

Вот отрывок из его последнего творения под названием "Утро на море", который она намеревалась увековечить еще при жизни милого и в момент нахождения его на посту возлюбленного, при помощи подруги-составителя учебника, включив в школьную программу второго класса (бедные детишки!):

Соленый рассвет растопил облака.

Блещет, блещет Колетт — королева клинка!

Налицо неплохое жонглирование аллитерацией и промахи в паузах. С целью выразить какую мысль истрачено столько звуков? Так и хочется с пафосом Чацкого заломить руки и воскликнуть: с таким талантом был любим?! Мерзавке просто хотелось поиграть. И она играла.

Почему же она возвращалась ко мне? Меня интересует причина и цель периодического сосуществования со мной бок о бок. Наверное, необъяснимое родство душ, связанных чуткой нитью, на поверку оказавшейся прочнее всякого троса. Нить не рвалась — она только растягивалась.

А посему мой штрафной бросок ключа в мусоропровод потерял смысл после прочтения ее записки, а ля Кристофер Робин "Ушла. Щас вирнусь" — дальше Милна в литературе девочка не продвинулась. Даром, что была подающим надежды биологом. Не важно, что при этом сединам профессоров она подавала надежду на право личного исследования того, что находилось выше чулок.

Изредка ее взгляд останавливался на мне для того, чтобы через мгновение и надолго обратиться к недоступному моему разумению горизонту.

— Ты похудел... Морщины тебя старят. Начал храпеть по ночам...

— Это все из-за тебя.

— Я не виновата. Мы с самого начала были обречены — слишком разные люди... Говорила же тебе — заведи женщину... Не моя беда, что ты моногамен.

— Заведи... Думаешь, что это так просто, как котенка — пожалел, и будет греть колени... Я так не могу, мне необходимо понимание.

— Мы друг друга никогда не понимали...

— Я понимал.

— Тогда оставь меня в покое. И не спи на спине.

Старость всегда пугала ее и потому она презирала ее и, не уставая, дразнила.

— Представь, забыла заправиться, и пришлось утром ехать в автобусе. На Малышева вошла старуха: желтая шляпа, клок седых волос топорщится — просто канарейка какая-то. И она шарит, шарит жадно по сторонам — где бы сесть. Нашла девчонку-школьницу, заковыляла, размахивая клюкой, словно нун-чаками.

— Ты когда-нибудь тоже станешь старухой...

— Надеюсь не дожить до маразматической немощи...

Хуже всего было разговаривать с общими знакомыми, выносить словесное сочувствие. Иногда ее образ выскальзывал из перекрестка чужой мысли — уж не из одного ли подобного тому, за которым я ее поджидал темными вечерами, когда она задерживалась? Тогда она казалась порождением болезненной фантазии Набокова, этого шахматного ферзя, ночного мотылька адюльтера: с ужимками Лолиты сочетался черный юмор Гумберта в такой прихотливой комбинации, что она могла бы быть их чадом, если бы автор не питал склонность к bad (death) end.