Он не мог свыкнуться с этим ощущением. Не было вокруг ничего такого, что могло бы вызвать подозрение, боязнь быть обманутым, ни единого намёка на предательство чувств, на измену мыслей, однако существовало в его памяти нечто, из последних сил кричащее от ужаса. Не столько оттого, что он был мёртв, сколько оттого, что он опять был жив.

Такое невозможно представить, в такое нельзя поверить, не побывав прежде там, на сочном зелёном лугу, когда случайное колыхание травы, случайное прикосновение ветра кричит: "Ты жив!" А сам ты всё так же скоблишь обломанными ногтями лицо, всё так же кричишь...

Он помнил смерть товарищей, он помнил крушение всех надежд своей жизни, впрочем, он помнил, что ему самому огорчаться по этому поводу тоже суждено не было, однако каким-то невероятным чудом вся эта боль продолжала в нём жить, даже раны его, исчезнув куда-то, не излечились для его горящих яростным пламенем нервов. Он жил, как жил долгие годы до того. Вот только жизнь эта была истинно не заменой смерти, но её продолжением.

Он пытался отбросить навязчивое желание терзать и терзать свою плоть, доказывая этим самому себе правдивость этого нежданного сна, но руки не слушались, сам воспалённый мозг, всё ещё купающийся там, в бездонном озере его собственной крови, снова и снова возвращал его обратно во мрак сумасшествия...

Наверное, он бы ни за что не спасся, навеки оставшись на дне этого самого зловонного из болот Вечности, ему, именно ему — повезло. Шальная мысль, прорвавшаяся по ту сторону. Лишь единое мгновение — и змея, шипя, выпустила собственный хвост. Эта мысль была предельно проста. Удивление.

Сотни раз я слышал рассказы о ярком сиянии, ждущем тебя по ту сторону, об ощущении полёта, о неземном спокойствии, отстранённости, о блаженстве успокоения... Чудовищная ложь...

Он возненавидел жизнь так сильно, как никогда не ненавидел смерть.

И тут же обрёл способность воспринимать реальность.

Такой, какой она предстала ему: в виде семи серых, как пыль столетий, фигур, безмолвно склонившихся над ним. И бабочка, севшая на стебель травы, показалась бы в то мгновение безмерно чужероднее расстилающемуся вокруг ландшафту, семеро были подобны намертво вросшим в землю мегалитам. Древнее гор, прочнее самого основания земли, эти фигуры были столпами, на который опирались сами законы бытия этого и многих других миров.

Да что там бытие, что эти холмы и заполненное насекомой жизнью разнотравье... всё внимание — на серых, не осталось боле на этом свете ничего, что привлекло бы к себе в тот миг слезящийся взгляд мёртвого воина. Мёртвого и снова живого. Это всё и решало.

— Ты восстал с одра, воин.

Кто из них это произнёс? Ни единого движения, ни единой подсказки.

— Ты знаешь это, что бы ты тебе не внушала твоя боль.

Гнев утихал, утихала и боль, в нём странным образом оставалось всё больше места сомнению, интересу, вскоре появится и любопытство. Появится, чтобы опять уступить место отчаянию.

— Ты вернулся в Вечность для служения тому, ради чего была отдана твоя предыдущая жизнь.

На этот раз — осознанному.

— В этот раз ты не сможешь так, просто распорядиться своей тропой, ибо в этот раз она подобна руслу древней реки.

Надолго.

— В этот раз не будет науки, в этот раз не будет строгих учителей, не будет старших товарищей, не будет опоры на прошлое и надежды, упорно глядящей в будущее.

Навсегда.

— Будет только знание бездны После Вечности, в которой ты успел побывать, только безвозвратность сделанных уже шагов, только символ, каким будешь ты сам, от острия твоего меча до кончиков горящих пальцев.

Увы.

— И да станешь ты отныне Дланью Света, именем Вечности предназначенного быть осью, вокруг которой Она повернётся вокруг Оси Времени, и да не останется без следа на Её челе ни твоя жизнь, ни твоя смерть, ни единый твой шаг, ни единый твой вздох.

Это звучало как заклинание. Он не видел ни сияния в воздухе, не чувствовал ни дрожания земли, ни колыхания ветра. Ни шороха, ни вздоха, однако крупная дрожь била его, прижимая к земле, он не хотел, о, Свет, как он не хотел этого всего слышать!

Такие слова сдвигают с места целые миры, ветру и траве попросту не дано ощутить даже малую толику их силы, поскольку она гибельна. Он же почувствовал, посреди какого вселенского катаклизма очутился, он уже начинал ощущать стронувшиеся лавины и набрякшие в небесах грозовые тучи. И именно ему, никому другому, было суждено стать тем, кого станут считать провозвестником этой зарождающейся грозы.

— Слышал ли ты нас?!

То все семь голосов сверкнули в его мозгу огненной плетью, ответ на такой вопрос может быть только один:

— Да, Серые Лица, Длань Света готова вершить.

Средь них была фигура воина, и обнажённый её меч сверкал посреди темени бытия подобно блицу яростной молнии. Средь них был старец, чья сгорбленная фигура, казалось, одним своим существованием делала бессмысленными все пророчества прошлых веков. Средь них было дитя, погружённое в сноп ослепительного света, и величие его простиралось на миллионы лиг вокруг, безмолвное и беспрекословное. Средь них была тень, мудрая и прекрасная, она несла в своём череве сознание того, что было, и того, что будет. Пятая, крылатая статуя была воплощением мудрости и благородства, размах стремительных крыл был способен затмить сам небесный свет. Шестой образ своими стремительными очертаньями казался воплощением самого течения времени, такой же неуловимый, он был подобен стремительному потоку, который лишь тщится следовать своему собственному руслу, устремляемый прочь неведомыми силами природы. Лишь седьмая фигура оставалась в тени, недосягаемая до времени. Просто ещё один клубок мрака посреди мрака земного.

— ВОССТАНЬ!!!

Незримая могучая сила лёгким пёрышком швырнула его в небеса, но сдержалась, совладав с собой. Теперь его лицо было вровень с ними, равное в кольце равных, держащих Великий Совет.

Тот Совет впоследствии так и оставался для него тайной. Некоторые слова навсегда остаются там и тогда, где и когда были сказаны, такова их власть над самой Вечностью.

Впрочем, сейчас мне бы, конечно, стоило бы с этим разобраться, однако мне несколько... некогда. Да и тот юношеский пыл, которые некогда жил в мёртвом воине, он уже давно вытеснен в небытие другими страстями, другими заботами...

Окончательно же гложущая душу змеиная болезнь была отброшена в сторону лишь тогда, когда вместо растерянного и страдающего молодого воина, для которого жизнь и смерть причудливо переплелись в единый спутанный клубок, окончательно появился в Вечности я сам.